Доктрина разделенности, лежащая в основе ортодоксальной теологии и являющаяся истоком такого великого непонимания и стольких ненужных страданий, составляет основу еще и традиционной психологии.
Традиционная психология построила свои твердыни на плечах ньютонианского и картезианского мышлений, рассматривающих разделенность как естественное состояние человека. Отдавшись на волю аристотелевской модели и столь сильно полагаясь на его выводы и доктрину эмпирической очевидности, Христианская церковь и традиционная психология остаются по-прежнему не способными увидеть человека созданием целостным, многомерным существом, которым он является. Возведя свое здание на философии Аристотеля, Сократа и Платона, Церковь рассматривает человека с точки зрения его мнимой двойственности.
Платон считал человека полем непрерывной битвы между тем, что есть низменного в его природе, и тем, что в ней благородно. Между этими конфликтующими элементами он поместил фактор души, называемый им тимосом (ho thymos), фактором ярости, который считался мостиком между благородным честолюбием разума и чувственными, животными желаниями человека.
Основное направление платоновской мысли — видеть человека двойственным с самого рождения. Аристотель развил идеи Платона, но по-прежнему рассматривал человека существом двойственным. Он учил своих учеников, что, проявляя храбрость, человек отождествляет себя с благородной стороной своей натуры и этим отвергает низменную сторону.
Но такая разновидность храбрости подразумевает неизбежное подавление тех сторон его существа, которые он считает подлыми. Они отвергаются и, вместо того чтобы быть воссоединенными, подвергаются оценке, обсуждению и превращаются в «чужаков»* внутри человека. По Аристотелю, делать так считается похвальным и благодаря этому похвальное торжествует над тем, что не похвально.
* «Чужаки» — это те нежелательные, нелюбимые стороны человеческой сути, которые у невоссоединенного человека находятся глубоко в бессознательном. Это — маленькие демоны, которые сначала были отвергнуты родителями ребенка, а потом и самим ребенком, отказавшимся от части самого себя ради восполнения недостатка любви и привязанности со стороны родителей. Эти «чужаки» в нашем бессознательном особенно нуждаются в вспоминании, нахождении и воссоединении друг с другом и с сознательным «я».— Здесь и далее прим. автора.
Аристотелевская двойственность перешла в христианскую мысль и рационализм, которые и дали старт современной науке и психологии.
Ньютон со своими современниками, основателями современной западной науки (особенно с Декартом), твердой рукой втолкнули западный мир в юдоль рационализма и материализма, восторжествовавших над средневековым миром, который хоть и находился под властью основанной на двойственности теологии, все равно был глубоко укоренен в интуитивность и веру. Более того, в средневековом мире за Богом всегда оставляли Его место центра вселенной, а нерушимые аграрные слои общества тех лет упорно хранили свои корни, простиравшиеся к нашим древнейшим предкам, которые видели жизнь всюду, а реальность часто считали субъективной. Для средневекового человека все, что не было самим человеком, всегда оставалось отражением Бога (и неизменно находилось в единении с мировым полем энергии и сознания).
Но с подачи Ньютона, Декарта и их современников, заявивших о правах научной революции, Бог оказался вытесненным из центра солнечной системы. Целое стало раздробленным, органическое стало превращаться в механическое. Вселенная сделалась огромной машиной, которую Бог включил и покинул. Научная мысль Декарта основывалась исключительно на оценке и опиралась на одну только логику. В порядке развития этой идеи он разделил природу на пригодные для осмысления части и начал придирчиво оценивать каждую из них, стремясь таким образом понять их истинную природу. Конечно, в его механическом мире не было места ни для какого единства и мирового поля, духа, даже возможности единого управления целями и намерениями через самые истоки мира явлений. То, что нельзя было бы взвесить или измерить, не могло существовать и за пределами этого мира. Все, что находится вне физической реальности, было объявлено галлюцинациями или простой игрой воображения, проявлениями больного или примитивного ума.
Наука Декарта, Ньютона и их современников делила мир на части, не желая видеть его единым существом, объединяющим полем. С ходом времени внешняя мозаичность привела к мозаичности внутренней. Человек начинал представлять себя раздробленным существом внутри вездесущего Бога, он превращался в отдельное механическое бытие, в некую машину, живущую в переполненной другими машинами вселенной, которую можно изучить в отрыве от условий ее существования. Его духовную природу отвергли, а внутреннюю реальность осмеяли. Человек вместе со своим миром стал раздробленным; он стал отделен от самого себя.
Фрейд и многие его современники тоже подходили к человеку как к существу мозаичному. Они видели его как ид*, эго и суперэго, которые постоянно борются друг с другом. * Ид (лат. id) — оно, или бессознательное.— Прим. пер. Более того, в их теориях, которые были заключительным торжеством логики над интуитивностью, двойственности над единством, человек отсекался от источника его духовного питания — мирового поля энергии и сознания. Отсюда и самоуверенное заявление Ницше «Бог мертв» и марксовские обвинения в адрес религии, поправшие тысячелетний опыт и интуитивное знание, учившее, что человек, больше не связанный с мировым полем энергии и сознания, становится механизмом, может быть, даже и великим механизмом, но все равно — ограниченным, смертным и космически одиноким, лишенным доступа к высшим мирам.
Фрейд считал потребность человека переживать высшее сознание и быть воссоединенным инфантильной потребностью вернуться в материнскую утробу. Не рассмотрев в этом глубинную тягу к целостности и самоисполнению, Фрейд отвел человеку скорбный удел раздробленного переживания своего «я».
С наступлением триумфа логического над интуитивным, внутренняя жизнь человека оказалась раздавленной под спудом холодного оценивающего рационализма. Христианская Церковь и традиционная психология, выросшие на такой философской базе, не могли указать человеку путь возвращения домой, в место истинного успокоения. Они предпочитали морально усыплять человека и пичкать его фальшивыми надеждами, чтобы он был нечувствителен к страху и боли, грызущим глубины его существа.