В современном мире, где на месте исторических символов вроде Бастилии теперь соседствуют памятники и рыночные лотки, а новые социальные группы борются за признание, проявляется сущность модернизма. Этот дух по своей природе революционен. Он не просто отвергает классические ценности, ощущая их как тюремные ограничения, но и отказывается от самой идеи накопления и преемственности ценностей. Даже если бы такие накопления казались случайным набором событий, в своей основе они всё равно имели бы общую логику и происхождение, а значит, несли бы в себе детерминизм — предопределённость, которую модерн ненавидит, так как она паразитирует на абсолютной свободе личности.
Герострат: первый модернист?
История Герострата, сжёгшего храм Артемиды ради вечной славы, служит яркой метафорой. Сегодня трудно сказать, что именно им двигало: неприятие проповедуемой в храме морали, протест против канонов красоты или банальное бытовое неудобство. Важен сам поступок — радикальный акт отрицания прошлого во имя личного замысла. В этом жесте разрушения ради славы некоторые видят прообраз модернистского бунта, делающего Герострата, возможно, первым модернистом в истории.
Опасность вседозволенности
Рассуждая о бунтарской сути модерна, который отказывается защищать что-либо из прошлого — будь то мораль, эстетические идеалы или принципы практичности, — мы рискуем скатиться к оправданию любого преступления. Ведь с такой точки зрения и Гитлер, и Ленин в рамках своих извращённых представлений тоже боролись с «устаревшей» моралью и «отжившими» понятиями о прекрасном и полезном. Это показывает опасность модерна, лишённого внутренних ограничителей.
Сияние и тлен модерна
Истинное величие модерна — в миге его зарождения, в чистом импульсе протеста и отрицания старой системы. Однако он недолговечен, как вспышка. Его судьба — либо быстро угаснуть, либо стать причиной масштабного пожара. Особую ценность представляет именно «затухающий» модерн, ведь его пепел становится почвой для нового витка отрицания. Подлинный модерн прекрасен своей бесперспективностью, это искусство исключительно «сегодняшнего дня», и в этой его временности — подлинное величие.
Как отмечал философ Юрген Хабермас, модерн, лишённый внешних образцов и открытый будущему, вынужден черпать масштабы и ориентиры только из самого себя. «Вечно прекрасное» может явиться нам лишь в преходящих, временных формах.
От модерна к моде и потреблению
Эта сиюминутность роднит модерн с модой. Но если мода мимолётна и бессмысленна для накопления, её образцы нужно немедленно «потреблять». Так, незаметно, общество переходит от фазы накопления культурных ценностей к фазе их безостановочного потребления.
Потребление, движимое жаждой сиюминутных удовольствий, требует постоянного расширения производства товаров и услуг. Когда исчезает цель долгосрочного накопления, остаётся лишь бесконечный выбор способов удовлетворения. Рост предложения становится лавинообразным, но сознанию всё равно не хватает новых впечатлений. В ход идёт всё, вплоть до эстетизации старых заборов и обломков прошлого. Макс Вебер, анализируя социологию религии, описывал подобную «рационализацию» как демифологизацию культуры, которая, подобно распаду атома, высвобождает колоссальную энергию из-за разрыва прежних связей.
Осколки мира и одиночество субъекта
Возникает профанная культура — культура субъекта, оставленного наедине с собой обстоятельствами или другими людьми. Его фантазии питаются осколками разбитой религиозной картины мира. Эти осколки в сознании могут принимать самые опасные формы — от холодного оружия до взрывчатки. Очевидно, что человека с такими внутренними представлениями о морали, красоте и пользе опасно надолго оставлять одного на пустынной улице общества.
Конец штучности: техногенная цивилизация
И последний важный аспект. И модерн, и классика творили вручную, создавая уникальные, штучные произведения. Для общества потребления с его запросом на бесконечный выбор это неприемлемо. Ручной труд непроизводителен для тех, кто хочет только потреблять. Чувства и индивидуальное высказывание становятся излишни, когда главная задача — не создавать, а копировать. Образцами для копирования могут служить и шедевры Джотто, и «Джоконда». Фантазия теперь нужна не для творения, а для изобретения более совершенных средств тиражирования. Таков парадоксальный итог: добро пожаловать в техногенную цивилизацию, выросшую из семян модернистского бунта.
Был такой Герострат. Чтобы прославиться в веках, как приписали ему последующие поколения, он разрушил не сравнимый по красоте храм Артемиды. Сейчас уже невозможно точно установить, что двигало им при желании совершить тот ужасный поступок. Может, ему не нравилась мораль, которую проповедовали в том храме, может, его возмущала красота того храма, которая не соответствовала его представлениям о красоте, а может, храм просто мешал ему быстро перейти дорогу, чтобы попасть в дом к любимой женщине, кто знает. Важно, что он это сделал и, по сути, стал первым модернистом в истории человечества.Конечно, размышляя о бунтарстве модерна, который не принимает под свою защиту ничего из прошлого: ни морали, ни красоты, ни практичности, ибо приняв одно, надо принимать и другое, и третье, мы с очевидной легкостью будем оправдывать любого преступника: и Гитлера, и Ленина, потому что в меру своих представлений они тоже боролись с пережившей своей век моралью и, соответственно, устаревшими представлениями о красоте и практичности.
Модерн велик и прекрасен только в момент своего зарождения, только в момент внутреннего протеста и непринятия прошлого как системы. Но модерн недолговечен, как огонек спички. Он либо сразу же затухает, либо сразу же становится источником пожара. Я люблю затухающий модерн, ибо в золе сгоревшего модерна должен появиться другой, новый модерн. Модерн прекрасен тогда, когда он не может, да и не должен иметь перспективу. Это искусство сегодняшнего дня, исключительно сегодняшнего! И в этом его величие.
Лишенный образцов, открытый к будущему, страстно ищущий новшеств, модерн, как считает Ха-бермас, может черпать свои масштабы только из самого себя. Ибо «вечно прекрасное позволяет увидеть себя только в срывающем его одеянии времени».
Эта сегодняшность и единит модерн с модой. Но если мода быстротечна, и нет смысла собирать ее образцы для будущего дня, значит именно сегодня их надо потребить. Так незаметно из стадии накопления ценностей общество переходит в фазу потребления.
Потребление - безудержный рост сиюминутного удовольствия, требует расширения производства этих услуг. Ведь если нет цели накопления, как последовательности и времени, где определяется ценность, то хотя бы существует выбор удовлетворения. Происходит очень быстрый рост количества товаров и услуг. Но сознанию все равно не хватает новых впечатлений. В ход идет все, даже разбор старых штакетников и оград. В своих работах по социологии религии Макс Вебер рассматривает новую «рационализацию» как демифологизацию европейской культуры, при которой как при распаде атомов оружейного плутония выделилось невероятно много энергии, возникшей из распада связей субатомных структур.
Появление профанной культуры, которую по большому счету можно трактовать как культуру оставленного в одиночестве без ночлега другими людьми или силой обстоятельств субъекта, фантазиями которого являются осколки из внезапно разбившейся религиозной картины мира. Эти осколки в сознании человека могут быть крайне опасными. Они могут обретать и форму финского ножа, и форму гексогена. Совершенно очевидно, что человека с такими представлениями о красоте, практичности и морали никак нельзя оставлять надолго в одиночестве на пустынной улице.
И еще один важный момент. Модерн, как и классика, творил вручную, одноразово, штучно. Для общества потребления с его запросами выбора - такое невозможно. Ручной труд непроизводителен для тех, кто хочет потреблять. Чувства излишни, когда нужно не создавать, а копировать. Образцы можно брать и классические: например, Джотто или Джоконду. А фантазии нужны только затем, чтобы создавать средства воспроизведения - копирования. Добро пожаловать в техногеннную цивилизацию!