Мне было 17, когда я впервые услышала “Хочешь?”. Я была твердо уверена в своей неотразимости, и единственной интересовавшей меня темой было взаимоотношение полов. “Ну какая дура может ТАК любить мужчину?” - рассуждала я, вслушиваясь в слова песни. “Моей огромной любви хватит нам двоим с головою…” – нет, я никогда до такого отношения не унижусь! О том, что песня может быть посвящена не возлюбленному, я даже не задумалась.
Пять лет спустя я родила своего первого ребенка. Часами укачивая неспящее дите, я напевала все известные мне песни. Когда очередь дошла до Земфиры, я вдруг поняла истинный смысл “Хочешь?”: мужчину невозможно любить такой всеобъемлющей любовью, а вот ребенка – очень даже. И соседей запросто можно убить за то, что мешают чуду заснуть.
А еще через пять лет у моего близкого человека врачи обнаружили неоперабельную опухоль. И в песне “Хочешь?” мне стало слышаться запредельное горе. Я впервые осознала буквальный смысл слов “пожалуйста, не умирай… пожалуйста, только живи…”. А апельсины? Это ведь фрукт, который наиболее часто приносят в больницу. И еще умирающим старательно рассказывают длинные слухи, чтобы развлечь их и не говорить о болезни.
Я прочувствовала каждую надрывную интонацию песни, каждое безумное обещание невыполнимой вещи. Я почти ненавидела Земфиру за растерянное “я…” в конце и красноречиво оборванную финальную ноту.
Уже долго я не могу себя заставить снова включить эту песню. Но понимаю, почему Авдотья Смирнова и Татьяна Толстая в “Школе злословия” назвали Земфиру Настоящим Поэтом.