Но дела на фронте шли очень плохо. Красная Армия, которая должна была, по громким заявлениям наших вождей, бить врага на его территории, очень быстро отступала. Фашисты вплотную подошли к Москве. В сентябре 41-го года 20 кандидатов и членов ВКП(б), среди которых был и я, вызвали в райком партии и задали только один вопрос: «Родина в опасности! Где должен быть коммунист?».
Уже на следующий день мы отправились к месту формирования новой дивизии на озеро с поэтическим названием Лебяжье, что в Курганской области. Там из нас, собранных со всего Урала, делали сколько-нибудь внятные отделения, взводы, роты, батальоны, полки, чтобы на фронте мы могли слаженно воевать. Меня назначили политруком роты. Так началась подготовка к предстоящим боям.
В двадцатых числах ноября нас посадили в эшелон, и мы отправились на фронт. Проезжали через Свердловск. Туда приехала моя жена, чтобы проводить меня на войну. Она была беременна на последних днях. Мы простились. Надо было посадить ее на поезд, чтобы она уехала домой. Когда подошли к поезду, увидели сильнейшую давку. Еле-еле протиснулись к вагону. Учитывая ее положение, было это совсем не просто. Проводник никого не пропускал в вагон, объясняя это тем, что поезд предназначен для нужд Армии. Я вскипел. Еду на фронт, а мою жену не хотят отвезти домой! Достал из кобуры пистолет, направил его на проводника и сказал, что пристрелю, если он не посадит жену. Проводник пропустил нас в вагон. Я посадил ее на место и ушел к своему эшелону. 27-го ноября у меня родилась дочь. Только я узнал об этом позднее, когда раненым попал в госпиталь.
5 декабря ночью, недалеко от Яхромы, нас высадили из эшелона. Затем марш-бросок 18 километров и, после передышки, в бой. Вместе с командиром подняли роту в атаку. Что кричал бойцам в это время? Не помню. Может быть «За Родину! За Сталина!» В тот момент слова были не важны. Гораздо важнее было личным примером показать, что надо подниматься из окопов и бежать вперед. Страшно ли было? В тот момент нет. Было осознание, что отступать уже некуда, что мы приехали сюда для того, чтобы наступать. Страх пришел позднее, когда бой для меня был уже закончен.
Рота поднялась в атаку. Немцы открыли огонь. Бежим мы по полю, по глубокому снегу и со всех сторон, сквозь автоматные и пулеметные очереди, громкое «Ура-а-а-а!» Через этот всеобщий возглас слышались стоны раненых, и как кто-то вспоминал недобрым словом господа бога и чью-то мать. Немцы не выдержали такого натиска, побежали из своих окопов.
И вот, наконец, первая линия вражеских окопов. Там – немецкий пулемет, который я увидел первый раз в своей жизни. Захотелось посмотреть его поближе. Таких любознательных среди нас, оказалось, пять человек. В это время немцы открыли артиллерийский огонь из шрапнели. Это такие снаряды, которые разрываются в воздухе, не долетая до земли, при этом осколки разлетаются на довольно большое расстояние. Один такой снаряд разорвался прямо над нами. Один из нас был убит наповал, трое – ранены. И только один остался невредимым и продолжил атаку. Мне осколок пробил каску и застрял в черепе, не задев мозг. Можно сказать, просто повезло, как везло и во всех следующих боях, в которых мне довелось участвовать. До сих пор не могу себе объяснить, почему я больше ни в одном бою до конца войны не надевал каску.
После перевязки на своих ногах мы отправились в медсанбат. По дороге нас остановил заградотряд, состоящий из курсантов военных училищ, или, как их называли тогда – юнкеров. Они стояли на пригорке, показывали пальцем на поле боя и громко смеялись. У них был приказ: стрелять в каждого, кто вышел из боя. Надо ли говорить о нашем возмущении? Там люди гибнут, а они вместо того, чтобы идти в атаку, здесь прохлаждаются, да еще и веселятся при этом. Ну, как бы там ни было, убедившись в том, что мы ранены, они пропустили нас в тыл. Вот так закончился для меня мой первый бой.